Стальной лев революции. Восток - Страница 51

Люба расплакалась.

— А дети, Лев Давидович? Как вы можете быть таким черствым и бесчувственным?

Я взял со стола листы с данными Брокгауза и Ефрона по детской смертности в Российской империи и присел рядом с девушкой.

— Любушка, — я говорил очень тихо. — Посмотрите вот сюда. В России в год рождается более четырех миллионов человек, половина из которых умирает в течение первых пяти лет жизни. Это с учетом того, что девочек, родившихся мертвыми, практически не считают до сих пор. Хотя по тому же Брокгаузу и Ефрону мертвыми рождаются около пяти миллионов детей в год. Смертность в первый год жизни — треть от числа родившихся живыми. Кто-нибудь знает, в течение скольких лет умирало почти полтора миллиона детей ежегодно? Как оценить эти смерти и слезы их матерей? Кто ответит за ребятишек, десятилетиями пухнущих от голода? Почему эти вечно голодные люди обязаны были пощадить царя, царицу и их сытых детей? Русских никто никогда не учил демократии и гуманизму. Крестьяне и рабочие, за редким исключением, словосочетания «общечеловеческие ценности» и не слыхали.

Вы ужаснулись талонам? Здесь нечему удивляться — вполне в русской традиции: проявил себя — получи человека в награду. Раньше, бывало, сотнями тысяч душ дарили, а сейчас, когда в единичных случаях так поступают, почему-то возмущаться начали? Чего же сто лет назад радовались, получив деревеньку с жителями в награду или купив ее? И чему теперь удивляться?

Подперев голову правой рукой, я грустно посмотрел на Кудрявцеву. Она глядела на меня молча. В глазах стояли слезы. Я вздохнул, и устало произнес.

— Сейчас из людей выходит веками копившаяся ненависть к угнетателям и кровопийцам. Это что-то извечное, очень жестокое, но по-своему справедливое. Обуздать этот вал мести имущим в один момент очень сложно — практически немыслимо. Мне каждый день приходится делать выбор между маленьким и большим злом. Дело не в воле большинства, а в том, что меньшинство, правившее этой страной веками, просто обгадилось и теперь необходимо убирать за ними дерьмо. Это очень тяжело, а помощи практически никакой.

— Но ведь не все же такие, Лев Давидович. У многих никогда не было никаких деревень, больших денег, заводов. Люди жили на жалование и зачастую еле сводили концы с концами. Мои родители такие. Чем они виноваты?

— Передо мной ничем, Люба. Но как объяснить миллионам крестьян, надрывающихся всю жизнь от рассвета до заката, что у ваших родителей или такой красивой барышни, как вы, ничего нет? Речь даже не о воспитании, образовании или культуре. Вопрос в разнице условий жизни.

Кстати, Лев Николаевич Толстой в своих описаниях деревни конца прошлого века очень точен. Нет никаких оснований ему не верить. Толстой в своих путевых заметках писал, что богатым считается крестьянин, семья которого может дожить на урожае этого года до урожая следующего. Таких крестьян, по его свидетельству, примерно двадцать процентов. У середняков хлеб заканчивается к Рождеству, а большинство вообще никаких запасов не имеют и хлеб без лебеды в жизни никогда не видели.

Лев Николаевич попытался указать путь, по которому необходимо идти. Сам надел грубую рубаху и пошел в народ, пахал, сеял и писал детские сказки. Разве не так, Любовь Владимировна?

— Так, Лев Давидович, но Толстой вернулся к себе в усадьбу и продолжил писать романы.

— А что ему оставалось делать? Ни граф Толстой, ни я или вы, ни тем более профессор Котляревский не сумеем выдержать крестьянского быта хоть сколько-нибудь продолжительное время. Это не по силам ни эсерам, которые традиционно заигрывают с крестьянством, ни кадетам-заговорщикам, ни дворянам или интеллигенции. Вытерпеть сумеют только русские крестьяне. Поскольку мы с вами не способны к жизни в таких условиях, нам остается только попытка улучшить уровень жизни этих людей. Спуститься до их уровня быта — утопия. Лев Николаевич пытался — не получилось. У нас тоже не выйдет, мы просто погибнем. Ваш жених к таким условиям тоже не приспособлен. У вас есть жених, Любовь Владимировна?

— Вообще-то есть, Лев Давидович, — девушка уже вытерла слезы и сейчас задумчиво смотрела на меня.

— А как его зовут?

Люба какое-то время помолчала.

— Никак. Это совершенно неважно, Лев Давидович.

— Но я же не могу называть его «никаком». Должно же быть какое-то обозначение для этого юноши? Он, наверное, офицер? Красивая форма, погоны,… Что еще нужно девушкам?

Кудрявцева несколько натянуто улыбнулась.

— Пусть будет «юноша в погонах», если вам, Лев Давидович, это так важно.

Я засмеялся.

— Да, Люба. Хорошо же вы относитесь к вашему жениху. Надо же! «Юноша в погонах». Он тоже в заговоре участвует?

Кудрявцева вздрогнула от этого вопроса. Подняла голову. В ее глазах опять появились слезы, а губы слегка вздрагивали.

— Так вы все знаете, Лев Давидович?

— Все не все, Любовь Владимировна, но много, — я пристально смотрел ей в глаза, внимательно фиксируя мимику.

— Почему же тогда заговор до сих пор не разгромили?

— Хороший вопрос, Люба, — я поднялся и прошелся вдоль стола, прежде чем ответить. — Во-первых, кадеты еще ничего и не сделали толком, чтобы их громить. Во-вторых, есть еще надежда на то, что одумаются и займутся делом. Разогнать-то можно. Работать некому. Кадров нет. Вы предлагаете уничтожить предпоследние кадры и остаться с последними? Кто делом заниматься будет? Опять большевики?

Нас и так очень мало. Вопрос не в том, что кадетов не устраивают наши действия и политика. Им на это плевать. Им важно то, что они сами не у Власти. Главная претензия — мы бы сделали лучше. Так не делают же. У Колчака практически все правительство — кадеты, а толку ноль. Сами перепороли шомполами половину Сибири и Урала, а говорят, что это большевики виноваты. Пример очень показательный. Болтуны и белоручки, как до дела доходит, ничего не могут.