Стальной лев революции. Восток - Страница 70

— Богато жили, ничего не скажешь, — Селиванов покачал головой, жалея паренька и его потерянную жизнь. Между тем, Роман продолжал свой рассказ.

— Жалко на гитаре теперь не поиграть. Меня бабушка научила, Царствие ей небесное. Хорошая она была. Умная, очень начитанная, все всегда помнила. Стихи сама слагала и перекладывала на музыку. А как играла на гитаре и мандолине! Заслушаться можно. Любую музыку только послушает, тут же наиграет, если инструмент под рукой. С удовольствием певала романсы под гитару и меня тоже приучила. Мы с братьями даже составили семейный оркестр. Играли на гитарах, на гармониях, на скрипке, на духовых инструментах. Как начнем играть, так со всех кварталов приходили послушать. И в Заводе играли. А начальство не только не запрещало, а хвалило. А мама водила меня в класс рисования и сценического искусства.

При этих словах Андрон недоуменно и несколько потерянно улыбнулся. Ему рассказ Романа оказался в диковинку. Некоторых слов он просто не понял, как например — «сценическое искусство» или «мандолина», но по интонациям и лицу Столярова видел, что они означают для калеки что-то близкое и очень-очень теплое и родное. Переспрашивать казалось не с руки, и Селиванов продолжал слушать. Про себя он думал:

«Экий барчук, а тоже ему перепало».

Солдаты, слушающие рассказ, украдкой посмеивались, но не прерывали парнишку. Тем временем ижевец рассказывал дальше:

— А когда я подрос, отец отдал меня учиться в гимназию. Братья мои тоже выучились.

Все охотно к знаниям тянулись. После занятий помогали отцу в его мастерской. Он за нами смотрел строго, говаривал, что учеба — прежде всего.

Селиванов не переставал удивляться. У него никогда не бывало свободного времени, да и у детей его тоже. Все работали от рассвета и до заката, а бабы еще и пряли или шили до полночи.

— Вишь как, ты не токмо грамотный, а еще и ученый. А в подмастерьях-то бывал или токмо у бати, а потом сразу на завод рабочим?

— Как без этого? В двенадцать лет отец отправил меня на подработку к своему другу. Вот у него я и был в подмастерьях.

— За вихры-то таскали?

Столяров настолько удивился этому вопросу, что даже замолчал на некоторое время. Недоуменно пожал плечами, — Никогда. Я же не ленивился, чего меня таскать?

Андрон покачал головой, а один из слушателей, одноногий инвалид, вступил в разговор:

— Вот у меня знакомец один, из рабочих. Так он рассказывал, что отец привез его в город, отдал в мастерскую и сразу уехал. Краюху хлеба оставил, да гривенник. И не к другу своему, а туда, где подмастерье нужон был. Сытому отчего не учиться-то? А если завсегда жрать охота, где уж тут ученье без битья-то? Вот ты про урок думал, а он о горбушке хлеба. Видно, паря, не голодал ты никогда. И, слава Богу.

— А с чего голодать-то? — Роман удивленно посмотрел на говорившего. — Не только мы, а, почитай, все ижевцы скотину держали. Мясо, молоко, сметана и масло не переводились. За каждым домом огород. Всегда в подполе картошка и морква. В бочках квашенная капуста, соленые огурцы, грибы, банки с вареньем, туеса и бочата с медом. Если надо чего — в деревню ехали. Родичи в окрестных деревнях почти у всех. У кого в Завьялове, Паздерах, Старых Зятцах, Чутыре, что к северу. У других в Каракулине, что к югу от Завода. С деревень везли шерсть. Бабушка сама вязала теплые вещи. Да много всего везли. У нас и лошади свои были, и телеги. У отца моего шарабан, а у деда и коляска своя. Не то, что только мы не голодали, а в вотякских да и русских селах, бывало, по пять-шесть лет стояли необмолоченными «быки». Их особым способом собирали скирды — некуда хлеб ссыпать. На ижевские пекарни и так хватало с перебором, и мука всегда первосортная.

Селиванов, да и другие солдаты, слушая рассказчика, покачивали головами, а тот все продолжал вспоминать:

— На Базарной площади все чего душе угодно. Мука, мясо, крупы, масло коровье, масло деревянное, овощи, сыры из местных и дальних сыроделен, копчения, свежая и соленая рыба, мануфактура, меха, деревянная точеная посуда, плетенные короба, корзины — все продавалось и покупалось. Э-эх! — Инвалид горестно вздохнул, — Э-эх…

Один из солдат вдруг спросил:

— Ты вот расскажи лучше, а чего это воткинские на вас, ижевцев, обижаются? Говорят — бросили их и ушли под Уфу, слова не сказавши. Врут, аль правда?

Солдатик немного смутился.

— Да уж было дело, дяденька. Пришел нам приказ из штаба про дисциплину и обязанности, а мы-то добровольно с большевиками воевать пошли, вот и начали все возмущаться, что нам угрожают расстрелом и гонят по домам, если не захотим подчиниться. Ну и увел нас штабс-капитан Журавлев в Уфимский корпус.

— А воткинские как?

— Остались на позициях. Приказом тоже возмущались, но не так сильно. Да мы с ними поругались допрежь из-за орудий, еще, когда трофеи захватили, а потом уже начальство наше и ихнее друг на друга орало, что имущество неправильно делят да деньги не так расходуют, в бою огнем не помогают. Чуть до драки не дошло. Потому и ушли, чтобы братскую кровь не проливать.

— Тоже оно верно, — Андрон покачал головой. — Теперь-то уже не разберешь, кто и прав, но могли и предупредить людей, а то выглядит … нехорошо.

Селиванов увидел, как парень напрягся, отвечая на вопрос, и специально не стал употреблять бытовавшее среди воткинцев определение этому поступку собратьев по оружию. Ижевец мог отреагировать как угодно, а оказаться зарезанным в санитарном поезде, да еще и в трех шагах от дома — верх глупости.

— Да чего уж там. Предали мы их. Отец мой так и сказал, после чего собрал всю семью и подался в Новониколаевск.